Читать интересную книгу Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Глава первая.

Хартия трёх мудрецов

(Межгосударство 1389, 1899 гг.), (Кассель 1814 г.), (Ханау 1895 г.), (Эльзас 1895 г.), (Иордань 1897 г.), (Солькурск 1899 г.), (Земля Димена 1967 г.)

Пробивались к костяному перевалу,

Не смыкая тяжких, наковальня, вежд

За которым не вполне ожидало

Исполнение алхимических надежд.

Ноги вязли в жёлтой, слёзы носорога, тине,

По лицу, дождь из лягушек, хлестала ель.

Через реку без какой бы то ни было плотины.

То сквозь магический омут, то чрез каменную мель.

Силы скоро, поезда в другой мир, убывали,

Сильный-несильный дух помалу покидал,

Птолемеевскими поприщами ложились дали,

Угасал нервной души, залитый водопадом запал.

Первый идиот-шулер сгинул в чаще леса,

Заплутав, как среди собственных куч, среди дубов.

Остальные ослы без поклажи сквозь дымовую завесу,

Шли как спали, не пророняя обличающих слов.

Второй страстотерпец-магнат пал у подножья перевала,

Сращенные губы шепчут тихий, флатуленция, бред,

А последний двужильный оптимист, всё помалу,

Забирался, забирался и забрался на хребет.

Встал на карачки, подумал как смысл жизни, безнадёжно,

Глянул в бинокль Цейса на рваньё своей одежды,

И без жизни, сдавшись как последний уникорн, пал к подножью,

Потеряв свою лелеемую в тёмных веках надежду.

Да, убийца. Убийца, самый окаянно-взаправдашний. Могу убивать и уже. Убива-а-а-л, слышите вы, глупцы-неолуддиты? Аберрация от всех твареформирований Homo. Аллокуцирующий фортиссимо грозно, не походил на собственные (в пропорции Ульянов-Ленин на свои) в аспекте внешней альпари-комплементарности (о внутренней предстоит). Из случавшихся не обращали вектор глаз на коммунальногарсоньерные реляции, могли заинтересовать разве приехавшего на воды Достоевского, вместо обнаружил соль и очертания вольного города вместо сугубой губернии. Лицо крикуна-надцарства живых организмов покрывал изрядный, лечебная грязь, грима, вместим мир от красной глины в Часованье до маркизы де Помпадур. Лоб и подбородок в сандотрен грязно-белый, щёки в красный, зарделся от собственной отзывчивости к латентным суицидникам, губы замазаны серостью жизни, вместо начертан умеренно-жабий, предполагающий очень развитый средний констриктор, алый, разверзшийся в притянутое к ушам-крышкам заварочного чайника гуашевое сокращение, на месте собственных нацеплен непотребный средь снаружи-пуритан, сожженный выпуск «Курант», парик пигмента хлорофилла, с завитыми и взбитыми в буклями, председатель торгового суда Венеры. Могущие сунуть нос и ко дну трубы, несравненные с абрисом ботинки, безразмерные по, едва крестообразные брюки, в карманы поместились мольбы половины озвученных мертвецов, под, на короткие акселерометры грязные в синюю полоску чулки, на плечах коричневый, потёртый в местах фрак, с нашитыми на локти квадратными, под, засаленная сорочка, от грязи переменившая первородный белый на серый с разводами и формулами лабарраковой воды. Шляпы гражданин своей страны не, превосходно обходясь, принимая за предмет туалета спектрально-ядовитый парик. По улице брёл упрощая жизнь энтропии, зигзагами, пуля дум-дум, от встречного прохожего к другому, без исключения, является самым взаправдашним, не единожды претворившим в жизнь поступок ну-как-милосердия, нисколько не сожалея, перебив в цинизме кадавр из Суини Тодда и Джека Попрыгунчика. Предпочитали шарахнуться в комариный вертеп или на осколки, смеялись, прикрыв рот слипшимся после эпидемии и не стесняясь присутствия, в перекошено-улыбающееся бихевиористического безумца. Шёл, от кучи под коляской к невидимому фонарному столбу, от прибитого к тротуару картуза к следующему, от плотины в дождевом стоке к тайному входу в катакомбы, от иностранного агента к узуальной афишной тумбе, от регресса к регламенту, от кенотафа к псевдокультическим телегам, писались на витринах кондитерских, пересекая тротуары и пунктирной на противолежащую. Неотступной тенью другой катахрезический персонаж, контакт с желателен с точки зрения одного макабрического приключения за всю жизнь, не более того. О росте отозваться венецианская гондола об Эйфелевой башне, не беря в расчёт, сильно сутулился, в пределах приличий, круглый чёрный котелок, похвастать только полами фрак, зауженные к низам дудочки, втоптавшие в грязь многих, бывшие некогда чёрного, серая манишка с обвисшей чешуекрылой, волосы – размётанный грязевой направленностью шиньон, апатрид особого (как будто до сего предложено зависимое). Поощрялась мучнистость, вытянутость, пропаганда мясистости, унылый шпирон, толстые жирные, пройденные до гладкости замордоки, уставленные ровно в две чернильницы ровно два глаза, отнятые спустя дюжину лет. Нависал за манекеном на почтительном, не слишком, сексот Юлия за тенью орла на кадуцее. Останавливался подле застигнутых весёлым убийцей, аффект от внезапного превращения напряжённого в ничто вместе, осуждающе головой, пальцем подле иронически остриженного, вбуриваясь заскорузлым между. За всю дистанцию, неизвестно (вообще-то знамо зверски воистину) где и отчего, куда ведущую, не выдавший намерений через речь, но посоучаствовав. Манекен не оборачивался, устремляя внимание только, силясь застичь новых, не ознакомленных с порядком в его наборе мясницких ножей, донести глубину люминесцентного падения. Какого ляда вы предпочли оскалиться? – не стерпел очередного выплеснутого непроизвольного мышц и дыхательного. Отчего вы мне не верите? На моих руках кровь. Кровь многих (двух княжеских фамилий Андалусии, деревни Хитровка Солькурской губернии, Свена Вилобородого, трёх служащих кошачьего приюта, недодавали каракалам рациона, с таким убеждением сказано). Могла быть и ваша. Ваш собственный бурлящий ихор, красный и несущий жизнь и антитела. А когда бы я ударил вам по трахее ножом, лучше кинжалом, большего вы не заслуживаете, вся жизнь из вас бы вытекла как направленный вовне воск. А это убийство, суньте нос в законодательное уложение, правовой вы кретин. После логически одноактного живописания, применённого к самому, недоросль перестал скалить частокол, в поддержку покрутил у виска, торопливо проследовал. Филёр-не-на-ставке было внутренние поводья, привалившийся к стеклянной пироженщика, не преминул всколыхнуть свои, устремился. Срезал крюком налево, более не пытаясь убеждать встречных и поперечных (они и кончились) в причастности к организованному губернскому маньячеству, ступил под ржавый аркбутан захолустного сквера (Лазаретного сада). Уцепив правую в кривопалый грейфер левой (не сделай, вся дальнейшая экспедиция бы крестный в глубину джунглей), опустив часть с мозгом, побрёл по мощёной щербатыми бутовыми желваками криволинейной. Со стороны показаться, путь, как и допреж того, беспорядочен, не истолкован себе, но короткие филогенезы плавников, приставленные от более ясных лиц, в полосатых, на удивление не расходуя на увядшие, как только они сейчас вращали планету. Частые, тонкоствольные и лоскональные, с толстой корой и объеденные больничными зайцами, потрясали приговорённой к децимации листвой мушмулопомеранцы. Конца аллеи не, терялся в соединении растительности, бравомокрушник поворотил в сторону. Башмаки могущие поддеть и крота с сажени ступили на неприметную, уводящую влево, терявшуюся, вновь возникающую среди фрески разнотравья. Манёвр не укрылся, но и не был просчитан. Пыряльщик-во-все-стороны из виду, шпик широкой рысцой гепарда с обожжёнными лапами до места, удостоверившись, по сию ничего не тлеет от чужих взглядов, не пожелал отступать под угрозой ожесточённых против всей крови мира краевиков. За зарослями поляна-малая эспланада, частично замощённая плиткой, более заполонённая исходной засоренностью и травой, с не пережившим мысль об оккупации каменным фонтаном, держащимся обветшалым моноптером, могли болтуны с виллы Папирусов, Эпикур нежится на парапете, узкой деревянной будкой, в кирпичную гамму, отливом оксидо-карбоната очаровательной сингонии. Объект-недавний-возмутитель-давнего-беспокойствия внутри, Третье отделение ни сном ни духом. К неудовольствию петли скрипнули, вновь перед бардовая, вид не сообщал нахождения внутри кого бы то ни, заглушал воспроизводимые из-за во многом зороастрические, интересовали приверженца политеизма более. Шагорывками пересёк, от строения на эксцентриситете, стойку статуи с противоположной двери у хилопорога, малость, на цыпочках уплотнился, прижался щекой к пахнущему краской и стараниями бесплатных пациентов пенеплену. Внутри механизм китайского Кунг-фу-винга, кого-то в этом, распространяющий звук в сплошных средах на малые и большие. Теперь телефоном, вместо труб протянутых в без лорнета местах воздвигнутые на сгермы платиниты с электричеством. Благодаря вроде Шарля Бурселя. Из будки труба, шпион проверял давеча, не установил куда приводит, знать чрезвычайно. Обследовал место два назад, хорошо воображал медный раструб, Гримо теперь в руках, тёплый деревянный наушник, потёртым ремешком с погнутой иголкой. Хотел врезать в трубу ещё, фиксировать в ушах обе стороны, так не докопался до клятой содержательницы звуков, устроенной близко к центру земли, может и ведущей. Приходилось довольствоваться сказанным Гримо. Начало пропустил: а если я убил мучающегося в предсмертной агонии беднягу, тогда, как видно, разверзнется пасть добра? Сколько тебе лет я уже спрашивал? Люди считают, это ж криптостатистика. Твоему непокорному слуге уже пятьдесят два. Так-то моча и расплескалась. Кстати говоря, это случилось позавчера. Сам не знаю зачем. Для большинства день, когда он поозирал свет впервые, считается праздником вне зависимости от свершений. Ну вот потому и придётся слушать с подробностями. Нет. Хотя являлся тут ко мне один расфуфыренный анабаптист, который думает, что он уже квакер. Да, наследие Кедворта никогда не окажется в плохих руках. Преподнёс. Только он, должно быть, и сам не понял что преподнёс. А я взял. История кажется скверная и дурацкая, и без пути. Да просто не такой это пешкеш, обыкновенно раскошеливаются. Кто-то там был и из Ховевей Циона. Обыкновенно дарят гравировку на чём-то ненужном в хозяйстве, либо кружку для пива с двуглавым орлом, три раза в год народу презентует государство. Нет, если двигатель, то точно не паровой. Даже у лорда-протектора. А тут преподнесено размышление. Ты ж слепой, откуда такие наблюдения? Конечно, откуда здесь взяться дровосекам, когда это городской сквер, пусть и заброшенный санитарами. Ей было сто шесть циклов, звали Мария Анна. Вечно спрашивать что лучше, добро или зло? У меня нёбо не казённое. Не для всех лучше. Для всех. И вот надо же такому случиться, что прямо во время того как я отливал скопившуюся во флаконе урина, этому кашпо вздумалось подкрасться к самому краю полки, после чего совсем низринуться, как будто она водопад. Пока все исследовали первоначальную природу реальности, у меня накопилось. А у меня ведь, как назло, въедливая память, хранит в себе подробности. Но я оказался ловчее и словил вазу на лету, доказав тем самым, прогресс неостановим. Пока этот прокруст будет спать, к нему подкрадётся ещё один ещё похлеще, чикнет ножом по горлу и тогда всё переменится. Мне это очень хочется знать. Вот опять, что лучше зло или добро. Будто бы по первому разу, то есть без долгого вникания, кажется, что добро. Нет, Валиесарское перемирие давно. Ну а вдруг не. Вот я сейчас раскрыл душу, пусть и обличённо в сумбур, а ни одна падла не почесалась, а я бы на их месте, по крайней мере осведомился, какого рожна мы должны слушать про кровь во время прогулки. Тут стоит разъяснить, в старухиной уборной налажен особенный механизм проветривания хезника, выдувания феторов на откуп природе, вот и предпосылка, урна с перстью её давно умершего отца Наума, должна превращать отливальню в колумбарий. Да гипотезировать можно что угодно, но только гекатомба есть зло, по крайней унции для пострадальца. Нет, обыкновенное злонамеренное убийство. Это же, ну если смотреть поверхностней поверхностного, зло? Собирательный образ рыцаря или рыцарского отряда? Не думаю, что даже в Британской глиптотеке возможно воссоздать порт Яффы во весь смрад. Просиживал я у неё целыми днями и это было особенно мучительно для ещё маленького и оттого непоседливого человека. Перед ними каторжная выжимка-убийца, а они не нюхали пороху и не хотят даже представить, что нюхали, даже не смотрят на тебя, будто ты не тот кто ты, а какая-то каллифорида или серляк. А ведь я не был ни в чём виноват. Вернее, был, конечно, но полагаю, что если бы старуха узнала об этиологии конфузии, я был бы обласкан, если конечно она соображала, к чему надобно это слово. Ну при чём здесь восстание Барабаша и Пушкаря? Как они вообще могли восстать? На старом половике, уродовал настил, были хорошо заметны разбрызганные мною гутты. Да какое там арестовал гражданской позицией, хоть бы кто-то почесался, хоть бы пальцем о палец хватил. Теперь делюсь планами на завтра: а что если бы я ходил с корзиной и предлагал всем сдобные плацинды? Ведь сдобные плацинды это добро? Старуха эта была отвратительно чистоплотна и совершенно не выносила какого-либо рода хляби или сапротрофов и безжалостно уничтожала это непотребство едва его завидев. Не в том смысле что Наполеон, скажем, участвовал в битве при Ватерлоо, а как будто он её устроил. Нечто извлечённое из печи с причмокиванием, намекающим на чревоугодие. И снова вопрос, от скоро начну прилюдно чесаться, это же добро? Кажется Сезар Уден, ну уж первую часть точно. И кто бы их взял? И так случалось, что мне в этих годах приходилось частенько бывать в доме одной старухи, какой-то дальней нашей родственницы, особенно добро знался мой отец. Я не знаю ничего ни про Брауншвейг, ни про Люнебург, эти города, разумеется если это города, как говорил один балдох в Акатуе, не в моей компетенции. Это очень мучительно и больно, как если слона поставить коленями на осколки метеорита. Даже стыдная… Должна быть стыдная для приват-доцентов и дворников, а больше мне никто не встречается, но не для меня самого такой не кажется. Я её потому и помню, что всякому человеку поведать такое срамно, но ты же… Кстати, завтра приготовься ответить. Готлиб со всем вниманием приготовился осознать всю, про стыдное весьма любил. Все углубились бы в променад, хоть бы их и заливала слюна, а всё потому что они верно не знают, сколько раз в день я мою руки. Ну разве только подковы. Да, когда-то у нас раздавали и подковы, то есть продавали. Ведь кому-то же оттого, что он причинит зло может и добро выйдет. Есть. Гримо, сдвоенная «о». А какие законы навязывают вам? Эта старуха была ещё той ведьмой. Мучила кошек и могла запросто отхватить мне палец или выколоть глаз, или взять анализ на французску. Кроме тебя, подходящий собеседник мне не, не знаю, поймёшь, но уже и самому тягостно это толерантить. Как будто скопилось очень много шлакослов. Я бы не стал соединять Гуго Гроция и общественный договор в одном восклицании, пусть и таком странном. Нет, это вполне возможно. Я как-то раньше не задумывался, но мне кажется, что нет. Пальстабы есть и алудели. Да, бывает, что и из глины. Ну на рынке уж точно или в катакомбах. Было это давно, когда я ещё только начинал жить и разбираться со всем этим. Да, случалось видеть. Так вот, после очередного моего там барахтанья, старуха как всегда пошла самолично удостовериться, не изгадил ли я чего и получилось, изгадил. За такую неаккуратность я безжалостно выпорот и остаток дня в углу, чашечками на сухом бурчуге. Для заведена особая полка, симметрично над отхожей вазой. Готлиб едва не выдал ошакаливанием, удержался посредством прикуса языка и кратковременной остановки сердца и работы печени. Быть может праху опостылело на свой счёт срамные журчания и прочие естественно-отталкивающие, может надоело пропитываться хватало при жизни, решил покончить со всем среди осколков и надежды на сохранение проветривания. Надо сказать, отец её скончался ещё в 1781-м. Для чего мне и пришлось выпустить из рук направляемый в латринное отверстие уд мой. Никогда их об этом не пытал. Тогда и не смел полагать, может быть по-другому. Теперь их о чём-либо поздно. Умерли. Опустившийся на корточки, когда колени стали выпадать из пазов – на плитку и траву, слушал, бесшумно посмеивался, почёсывал рёбра под фраком, когда упомянут хартофилакс и два лица, изо всех убеждать себя, не забыл дома поисковый дневник, сделался ещё внимательнее.